Записи на таблицах - Лев Виленский
Слеза медленно катилась по щеке. «Как же я люблю тебя», — думал он, и взгляд его ласкал ее, словно натянулась вновь серебряная нить между ними. «Как же я соскучился по тебе». «Ненавижу, ненавижу, ненавижу», — отвечал ее взгляд. Он читал ее глаза — как ему показалось — ужасно долго. Незнакомец в длинном пальто. И она — в изящном синем полупальтишке, красивые длинные золотые серьги покачиваются в такт поезду, длинная шея, нежный, полуприоткрытый от удивления, рот, изящные маленькие руки, переплетенные пальцы на коленках, к которым он так хотел прижаться щекой… Аристократичная, тонкая, любимая до боли в затылке, до крови в проткнутых ногтями сжатых пальцев, ладонями.
Ненавижу, ненавижу, ненавижу… звучало все тише и тише в ее взгляде, зеленые озера глаз подернулись пеленой слез.
Он встал — шатающийся вагон чуть не швырнул его назад. Пошатнулся. На него с удивлением смотрели чужие люди. Он не видел их. Он видел пустой вагон. Он пал на колени перед ней, не сводя глаз с нее. И она бросилась к нему, чтобы поднять его.
«Прости меня!» — крик зазвенел, отдаваясь эхом.
Он проснулся. Солнце, ноябрьское, но все еще теплое и сильное, стояло в окне. Трещал будильник. Медленно просыпался за окном Город Городов, пуп земной, сосредоточие святости…
«Прости меня», — еще раз повторил он.
«Спасибо, что ты явилась ко мне во сне», — добавил он в пространство.
И откуда-то из чудовищной дали прозвучал ее голос: «Ненавижу, ненавижу… любимый мой!»
У доктора
Следующий! — позвал психиатр в прохладную тишь приемной, нарушаемую журчанием воды в аквариуме.
За окном тринадцатого этажа, где, волею случая, располагался кабинет врача, нестерпимо-яркое солнце остервенело грело желтоватые дома, выцветшие вывески, изнемогающие от жары, деревья. Центр города бурлил, несмотря на жару, и шли навстречу полуодетые молодые женщины, смуглые, неторопливые, в легких сандалиях на гладких длинных ногах, с карминово-красными — по последней моде — губами, и в коротких, по той же моде, шортах. Они несли себя гордо и властно, они пахли горьковатым запахом жасмина и таинственным ароматом недоступности. Женские потоки вливались в ворота магазинов, извергались из серой ленты трамвая, и всюду воздух был наполнен их голосами, птичьим щебетаньем перевалившего на другую половину, лета.
Вошедший больной нисколько не удивил психиатра. Узко посаженные глаза, узкое же лицо, заросшее густой бородой, длинный подбородок и крючковатый нос. «Шизоид» — сразу нарисовался диагноз. Лицо вошедшего жило какой-то своей жизнью, оно беспрерывно двигалось, нервным изломом дергались кустистые брови, непрестанно подмигивал доктору то один, то другой глаз, и морщился гармошкой высокий лоб.
«Леонид», — представился пациент, застыв по стойке «смирно» и глядя в окно.
«Присаживайтесь», — непринужденно и вежливо бросил психиатр, указывая на стоящее наискосок в углу, глубокое и мягкое кресло. Все в кабинете располагало пациента к покою, от неброских абстрактных картинок до приглушенных тонов окрашенных стен. Леонид неуклюже сел в кресло, сложился циркулем, подняв колени почти на уровень подбородка.
— Чем могу помочь, Леонид? — спросил доктор, попутно отмечая отсутствующий взгляд серых глаз, потертую неаккуратную рубаху с подозрительными пятнами и оторванной пуговицей, и потертые, хотя и дорогие когда-то, ботинки пациента.
— Видите ли, доктор, — Леонид начал с места в карьер («Буйный», — пронеслось у доктора в мозгу), — я больше не могу жить. Все кончено. Не хочу я больше так! — тут его голос неожиданно сорвался в крик, — Не хочу, понимаете, не могу, не буду!!! Помогите, доктор! Дайте чего-нибудь, чего-нибудь такого, чтобы я забылся, забылся, заснул!!!
Тут больной приступообразно зарыдал, ударяя себя кулаком в лоб.
Врач подождал окончания истерического приступа, придвинул к себе блокнот и начал опрос. После рутинных вопросов о возрасте, семейном статусе (женат), наследственности (все были здоровы, как же, как же, дай Бог здоровьичка), вредных привычках (не курит, не пьет, наркотики не употребляет, онанирует и грызет ногти), психиатр увидел, что больной несколько успокоился. Даже поза его в кресле стала менее напряженной.
— Понимаете, доктор, — неожиданно расслабленно сказал он, — я люблю одну женщину. Я живу ей, понимаете? Сomprendre, mon ami? Это как другая жизнь… она все время рядом со мной. Я говорю с ней («Вслух»? — спросил быстро психиатр. «Нет, про себя»…), покупаю ей цветы, пишу письма, мы разговариваем с ней до поздней ночи… Я не мыслю себя по — иному, кроме как с ней рядом…
— Так в чем же дело, — спросил доктор удивленно, — женитесь на ней!
— Не могу, — грустно сказал больной, — я женат. У меня, знаете, дети. Двое. Мальчик и девочка. И я поэтом у разорвал с ней отношения. Я пытался, нет, честно, пытался заставить себя бросить все и наконец-то заключить ее в объятия. Но не мог! Я не мог, доктор! Я разрывался надвое, и я обещал ей, что буду с ней, и не выполнял обещаний. А потом я исчез из ее жизни, думал, время вылечит. А мне все хуже. Все хуже. Я тоскую по ней, ни одной ночи, в которой мне удается поспать хотя бы час. Уже полгода прошло, и, чувствую, что мне конец. Я стал себе гадок, доктор! Я отвратителен себе самому, понимаете? Я спрашиваю себя, зачем я обещал ей это все, зачем я обманывал и ее, и себя, зачем я делал больно единственной и самой любимой женщине? Я ведь делал ей больно, и мне не надо больше жить из-за этого! Я ненавижу себя! Доктор, дайте мне целебного снадобья, чтобы я мог жить!!! Чтобы я мог забыть ее!!!
Психиатр задумчиво глядел в окно, за которым все то же раскаленное солнце жалило лучами своими все вокруг, и выводил узоры вокруг записанного им диагноза: «Реактивная депрессия». Леонид ждал его слов, как приговора, склонивши вперед тело и нервно перебирая пальцами.
Доктор вздохнул, оторвал от стопочки рецептов одинокий рецепт и выписал антидепрессанты. Потом он сказал неожиданно глухим голосом
— Вы должны ее забыть. Понимаете? Это бесполезно. У вас с ней уже ничего не получится, да и тогда бы не получилось. Это, знаете, романтика, пустое это все…
